Р.В.Семяшкин Советская художественная литература о Великой Отечественной войне
____
СЕМЯШКИН РУСЛАН ВЛАДИМИРОВИЧ, кандидат в члены Центрального Совета СКП—КПСС, лауреат премии «Слово к народу» народной независимой газеты «Советская Россия» и конкурса «Лучший автор журнала „Политическое просвещение”», ведущий инженер отдела гражданской обороны, чрезвычайных ситуации и пожарной безопасности Государственного унитарного предприятия Республики Крым «Черноморнефтегаз». (Республика Крым, г. Симферополь).
Если мы войну забудем?!
(Из песни Владимира Шаинского
на стихи Роберта Рождественского,
исполнявшуюся Иосифом Кобзоном)
Приближается 80-летний юбилей Великой Победы. По всей стране звучат патриотичные речи, общественность всячески пытается эту славную дату приподнять на самый высокий пьедестал в нашем коллективном общественном сознании, дабы напомнить о ней не только согражданам, но и всему миру.
«…Время не имеет власти над величием всего, что мы пережили в войну. Это было необычайно трудное, но и очень славное время. Человек, переживший однажды большие испытания и победивший, будет всю жизнь потом черпать силы в этой победе.
Это справедливо и для всего народа. Наша победа в борьбе с фашизмом, говоря возвышенным языком, — звёздный час в жизни советского народа. В те годы мы ещё больше закалились и скопили огромный моральный капитал», — отмечал гений Победы, один из самых выдающихся советских военачальников, полководец суворовской школы, Маршал Советского Союза Георгий Жуков.
Да, Победа являлась тем самым «звёздным часом» в жизни всего советского народа-победителя, который народ этот многонациональный по-настоящему возвеличил, укрепил морально, возвысил в мировом масштабе, позволил гордиться собственными мирными победами, которых за последующие годы было множество, всех ведь и не счесть. Один гагаринский прорыв в космос чего стоит!..
Но нынешняя наша Россия давно уже несоветская. Не стала она, к счастью, в полной мере и антисоветской, хотя либералы-западники и их беспринципные приспешники тянули её в смрадное болото антисоветизма настойчиво, с особым рвением. Продолжаются эти совсем уж нежалкие и небезобидные потуги и сейчас. Увы, но до сих пор чадит Ельцин-центр, финансируемый государством, в дни празднования годовщин Победы драпируется Мавзолей В.И.Ленина в Москве, продолжают печататься сомнительные с исторической точки зрения издания и выходить шумные кино-подделки, скрывающие правду о бессмертном подвиге советского солдата, спасшего мир от коричневой чумы.
Противостоять этому коллективному беспамятству непросто, ведь давно уже вышел «к армии маршал, не видевший этой войны» (по словам поэта-фронтовика Сергея Орлова), а солдатам последнего военного призыва (тем, кто ныне здравствует), родившимся в 1926—1927 годах, сегодня 97—99 лет. В силу преклонного возраста они уже не могут активно бороться с идеологическими диверсиями, преследующими единственную цель: всячески заговорить суть подвига советского народа-победителя, сделать его безыдейным, предельно примитивным, сводящимся к банальному конфликту двух стран — «плохой» нацистской Германии и Советского Союза, естественно, «не совсем хорошего», где у власти находился «тиран» Сталин, которого либеральная шушера не перестаёт чернить и до сих пор.
Мне могут возразить, — о каких идеологических диверсиях следует вести речь, если у современной Российской Федерации вообще формально отсутствует государственная идеология? Да, формально отсутствует, а вот прискорбные и постыдные примеры того, как открывались мемориальные доски и бюсты гитлеровским приспешникам Маннергейму в Петербурге и Краснову в станице Еланской Шолоховского района Ростовской области, присутствуют.
Время, говорят, всех рассудит, да и зачем сегодня сталкивать лбами память о тех, кто давным-давно покинул этот мир? На суждение же о том, что время лечит все раны, способные бередить память, в своё время, порядка четырёх десятилетий тому назад, однозначно ответил писатель-фронтовик Вячеслав Кондратьев:
— Вы хотите сказать, что уйдёт из жизни поколение воевавшее и войну пережившее, уйдут и те, к кому война хоть как-то прикоснулась? Да, конечно, это случится. Бег времени необратим. Но ведь вы-то останетесь. И дети ваши останутся. И их дети. Люди не исчезнут с лица земли (пусть этого никогда не произойдёт!). Значит, всё равно будет кому хранить память. И не думайте, что одним это надо, другим — нет. Это надо всем. Не ради абстрактной памяти. Не ради долга перед ветеранами. Ради себя. Ради строительства человека в себе. «Без памяти нет совести», — сказал академик Дмитрий Сергеевич Лихачёв. Давайте запомним эти слова.
Память и совесть действительно соприкасаются. Возникает правда вопрос и о том, а как мы воспринимаем историческую народную память? Отвлечённое ли это понятие? Или может, всё же это что-то более существенное, — то, на основании чего мы можем выстраивать параллели с днём сегодняшним, увы, далеко уже не мирным? По крайней мере для тех, кто живёт вблизи территорий, на которых сейчас продолжается специальная военная операция. Каждодневно люди подвергаются там риску быть атакованными, физически и морально пострадать. Не всегда, чего греха таить, наши Вооружённые силы оказываются в состоянии их защитить, ведь против нас воюют не только укронацисты, неплохо вооружённые, но и силы Запада, пока ещё обладающие серьёзными возможностями и резервами для противостояния нам.
Кто мог подумать ещё каких-то двадцать — двадцать пять, а уж тем более сорок лет тому назад, что две некогда братские славянские республики будут воевать между собой? Нам вообще многие предостережения, раздававшиеся в том числе из уст наших советских поэтов и прозаиков, казались какими-то далёкими, скорее символичными, даже ритуальными, провозглашаемыми в нужное время исключительно в назидательных целях. Вот, дескать, все мы — советские граждане, обязаны помнить о войне. Это наш священный долг! Ну, и в мире всё же неспокойно, а Советский Союз выступает против новой мировой войны. Самому же оплоту мира и социализма война не грозит, наша армия самая сильная в мире, и она сможет нас защитить…
Всё верно, так было. Какое-то щемящее чувство нас одолевало, но мы ему не придавали особого значения, в том числе и тогда, когда читали книги о Великой Отечественной войне, слушали военные песни, а ведь чувство, по словам русского советского писателя-почвенника, публициста, лауреата Ленинской премии Ивана Васильева, «драгоценнейшее наше наследство, капитал, которому нет цены… Истинно богат человек чувством, душой доброй и отзывчивой, сострадающей, верной, щедрой — красивой душой, вот чем богат человек!».
Сострадали ли советские граждане, когда слушали песню Владимира Шаинского на стихи Роберта Рождественского «Если мы войну забудем», исполнявшуюся Иосифом Кобзоном? Да, сострадали, она в действительности брала за душу. Но она не воспринималась неким предостережением, адресованным будущим поколениям, которые не вправе забывать ужасы той войны, дабы не началась война новая. Помните слова из этой песни? Слова глубокие, сейчас, думается, большинством трезвомыслящих россиян воспринимаемые совсем иначе, чем тогда, в середине восьмидесятых:
Задохнулись канонады,
В мире тишина.
На большой земле однажды
Кончилась война.
Будем вновь встречать рассветы,
Верить и любить.
Только не забыть бы это,
Лишь бы не забыть.
Эта память, верьте, люди,
Всей Земле нужна.
Если мы войну забудем,
Вновь придёт война.
Эта память, верьте, люди,
Всей Земле нужна!
«Память, память… Едва ли не самым насущным и душевно выстраданным стало это слово в наших устах за последние годы, — как-то верно отметит Виктор Лихоносов. — В нём зерна великой нравственности человека и народа в целом». Потому тут впору сказать и о том, что воспитанный, по-настоящему интеллигентный человек не может существовать вне памяти. Вне осознания того, что каждый человек — звено в общем историческом процессе. Потому-то беспамятный человек в народе неуважаем. «Иван, не помнящий родства», — так на Руси называли забывшего прошлое и собственный род, посему презираемого человека. Человек же, способный хранить долгую память, — являлся нравственным образцом. Поэтому, кстати, народ наш так свято относится к могилам предков. И человек, не помнящий родства, не знающий своих корней, настоящим интеллигентом не станет. Интеллигентность же, на мой взгляд, в первую очередь — понятие нравственное. Значит, быть интеллигентом — высшее состояние, к которому должен стремиться человек. Тогда-то хрупкие нравственные ценности — доброта, порядочность, совестливость, ответственность за ближнего, сострадание, жалость, снисхождение к более слабому — становятся для него непреложными истинами.
В этой связи вспоминаются мысль Юрия Бондарева о взаимосвязи памяти и культуры: «Да, память и культура — это совесть многих поколений, всех тех, кто жил, строил, любил, страдал, боролся до нас, и тех, кто живёт сейчас. В этом нет ностальгического чувства по ушедшему. Разрушая прошлое, мы утрачиваем нечто невосполнимое, изменяя самим себе, истокам души своей, подтачивая и охлаждая самое высокое человеческое чувство — любовь к Отечеству, к Родине. Есть вечные камни, перед которыми надо останавливаться и снимать шапки с гордостью за нашу культуру и с благоговением, почитая талант наших отцов, их золотые руки, тонкий вкус, мужество, свободу, народную волю, красоту.
Нет, мы не можем входить в историю пятясь. Мы должны входить в неё, и глядя вперёд, и оглядываясь назад, не теряя из поля зрения прошлые ориентиры, что грели сердца и ушедших из жизни поколений».
При этом не следует забывать, что война — это ко всему прочему всеобщая нравственная драма, при которой стали возможными героические взлёты человеческого духа и его низменные падения, становление сильных характеров и крушение устоев, проявление примеров жертвенности, сострадания и животной схватки за физическое существование…
Восприятие войны не должно носить характер вторичного знания. Нам ни в коем разе нельзя беспечно от этого знания отворачиваться и приуменьшать его значение. Не стоит думать, что всё это в прошлом и нас ныне никак не касается. Забывать исторические уроки нельзя. «История, — писали классики, — не делает ничего, она „не обладает никаким необъятным богатством”, она „не сражается ни в каких битвах”! Не „история”, а именно человек, действительный, живой человек — вот кто делает всё это, всем обладает и за всё борется». (Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. Т. 2. С. 102).
Правдивая, горькая и величественная история Великой Отечественной войны обращает нас к истокам всенародного подвига. Вспоминается по сему поводу страстное обращение Константина Симонова к патриотическим чувствам сограждан именно в те дни, когда судьба Советского Союза определялась словами: «Родина или смерть!». Посему и сегодня без волнения не получается читать эти строки:
Но в час, когда последняя граната
Уже занесена в твоей руке
И в краткий миг припомнить разом надо
Всё, что у нас осталось вдалеке,
Ты вспоминаешь не страну большую,
Какую ты изъездил и узнал,
Ты вспоминаешь родину — такую,
Какой её ты в детстве увидал.
Клочок земли, припавший к трём берёзам,
Далёкую дорогу за леском,
Речонку со скрипучим перевозом,
Песчаный берег с низким ивняком.
Вот где нам посчастливилось родиться,
Где на всю жизнь, до смерти, мы нашли
Ту горсть земли, которая годится,
Чтоб видеть в ней приметы всей земли.
Да, можно выжить в зной, в грозу, в морозы,
Да, можно голодать и холодать,
Идти на смерть…
Но эти три березы
При жизни никому нельзя отдать.
Любовь к Родине, в понимании Льва Толстого, «чувство, редко проявляющееся, стыдливое в русском, но лежащее в глубине души каждого». Слова эти великий русский писатель написал весной 1855 года, размышляя о неодолимой силе защитников Севастополя. «Не чувство мелочности, тщеславия, забывчивости» двигало ими. Должно быть, говорил Толстой, у защитников Севастополя имелась какая-то другая, «высокая побудительная причина». Этой побудительной причиной высочайшего самоотвержения и в Севастополе, и на Куликовом поле, и на полях Великой Отечественной, и во всех великих и добрых делах созидания и творчества всегда была и всегда пребудет любовь к Родине.
«Родину, как и родителей, не выбирают, она даётся нам вместе с рождением и впитывается с детства, — подчёркивал Валентин Распутин. — Для каждого из нас это центр земли, независимо от того, большой ли это город или маленький посёлок где-нибудь в тундре. С годами, становясь взрослей и обживая свою судьбу, мы присоединяем к этому центру всё новые и новые края, можем сменить место жительства и переехать в „провинцию”: как ни парадоксально, „провинцией” в этом случае способен оказаться и большой город, но центр по-прежнему там, на нашей „малой” родине. Её сменить нельзя».
Сменить родину нельзя — вроде бы эта истина не должна ни у кого вызывать сомнений. Но это не так. Увы, и родину сменить оказывается можно, и никакой личной трагедии при этом у сменившего её вчерашнего россиянина, скажем на одну из европейских стран, не случится.
«…Россия для русского — это Россия, и ничем иным на свете она для нас замениться не может, — точно и справедливо подмечал Николай Грибачёв. — Мы не кричим ежедневно о любви к ней, потому что и называем её матушкой, а любовь к матери для своего выражения в громогласных словах не нуждается. Но, оказавшись за пределами отчей земли, Шаляпин умер от ностальгии — тоске по родине.
И вероятно, дело тут не только в том, что не хватало берёзки или океана (Россия, точнее Советская Россия, представлялась писателю берёзкой и океаном в совокупности. — Р.С.) — берёзки растут и океаны шумят, между прочим, и в других краях, — а в том, что века русской жизни, полные труда, мучительной борьбы, отваги, великих подвигов и дерзновенных поисков, создали особую духовную сферу — философскую, идейную, нравственную, этическую, эстетическую, — которая для русского человека не может быть заменена другой. Нет, мы не жаждем самозаточения в собственном тереме, не закрываем ни окон, прорубленных когда-то Петром Первым в Европу, ни дверей, раскрытых позже в разные страны света. Мы можем обмениваться, даже и с капиталистическим Западом, полезным опытом, новыми познаниями, сотрудничать в международной политике, технике, в культуре, — короче, вносить в общественную копилку свой щедрый вклад и брать из неё то, что нам положено и что для нас подходит. Но в то же время для нас оторваться от своей духовной сферы, и побежать, заглядевшись иногда на мнимые красоты, на Запад, на чужое, и облачиться в чужое — значит стать на путь самоопустошения. И это не только в искусстве и литературе, которые вне национальной формы и духа вообще немощны и жалки, и в любом другом случае, применительно к комплексности личности в целом. Потерять Родину — потерять душу!
Русский остаётся русским до тех пор, пока, где бы он ни был, сознаёт ответственность перед своим народом и преданно служит идеалам своей Советской страны. И между прочим, только в таковом качестве уважаем в другом народе».
А помните, как сам себе вынесет приговор Илья Рамзин из романа Бондарева «Выбор», однажды предавший Родину и в результате отвергнутый собственной матерью.
Между прочим, Илья Рамзин в бондаревской галерее персонажей занимает особое место. Этот образ привлекает внимание не только сам по себе, но во многом и как антипод художника Васильева. Он показан писателем в трёх временных отрезках — в юности, на войне и в пору зрелости, когда подходит время подводить жизненные итоги. И при этом, конечно, особо важно определить мотивы его поведения, вынудившие этого мужественного и отчаянного бойца сделать тот роковой выбор, по большому счёту, сломавший ему всю последующую жизнь, о которой на финише он скажет: «Сейчас я ценю жизнь не дороже ломаного гроша». Потому-то, продолжая свое исследование этого сложного характера, Бондарев и отправит Рамзина наконец-таки в Россию. Всё же расставаться с опостылевшей жизнью лучше на родине…
Рамзина, бесспорно, как личность погубят его непомерное честолюбие и экзальтированная страсть к жизни. И хотя он не пойдёт служить к генералу Власову и не станет военным преступником, выкарабкаться на поверхность жизни ему придётся, лишь пройдя через все унижения и, разумеется, пойдя на уступки своей совести, загнанной в дальний угол и основательно им придавленной, а затем, на какое-то время как бы успокоенной, но, тем не менее, окончательно не заглушенной, продолжавшей в нём всё же теплиться.
Жизнь, нет, скорее существование на чужбине, горькое одиночество приведут его к последнему выбору — добровольно уйти из жизни и быть похороненным на родной земле. Вот так, в конечном итоге, завершится земное прозябание человека с сильным характером, хорошими задатками, небесталанного, наделённого недюжинными способностями, но сломленного, не выдержавшего убийственного напора жизненных испытаний и обстоятельств, пошедшего однажды по ложному, недостойному русского человека пути.
Показателен в романе его монолог, обращённый к Васильеву, к присутствовавшим при их разговоре, а в общем — в пустоту. В нём слышится смертельная тоска и стон души, измученной бесплодными усилиями обрести покой и подлинную свободу. «Послушай, Володя, есть ли начало времени и конец пространства? — говорит Рамзин. — Ты думал об этом? О времени? Кажется, ты мне об этом говорил. Наверняка всё наше прошлое — детство, наша молодость — было вне времени. Не приходило в голову? А всё другое… началось потом? Мне разрешили приехать… я оказал некоторые услуги своей родине после войны, но какие всё пустяки. Возможно, мы пылинки в потоке мировой судьбы. Вселенной… Страшная штука жизнь… Я заболел, хотел забыться и убивал время чтением. И великую печаль познал я… как царь Соломон. Пылинки, поток и… бессилие. Страшно не умереть. Страшно умирать. Можно оставить след, но можно и наследить, хуже всего — пустое место. Стра-ашно это — пу-устое место! Не думаете ли вы, что всё человечество — подопытные кролики на земле и кто-то проводит с нами чудовищный эксперимент? Похожий на медленное приведение приговора в исполнение. Нет, не бог. Это сила выше бога. Послушай, Володя, мой старый друг. Все смертны, абсолютно. И те, кого мы любим, и те, кто кого-нибудь любит. Не мы делаем выбор, а господин эксперимент. Лохматое, звёздное, далекое… И всякому приходит час прощания. И прощения, если не проклятья. Выбор — самоопределение. Или — или. Кто внушает нам „или”? Стра-ашно. Это — пустое место. Не чёрная, не белая дыра во вселенной, а бездонная пустота… Лаборатория покинута. Удался опыт или не удался — не мы судим. На это разума не дано. Выбор, выбор… Жизнь или смерть — выбор. Кто внушает? Вселенная?.. Или несколько всесильных людей, которые хотят править миром?..».
Картина, конечно, впечатляющая, убедительно повествующая о том, что её писал большой художник, не ограничивавшийся лишь констатацией фактов и поверхностными, неглубокими обобщениями, слегка затрагивавшими внутренний мир героев. Но, однако, для того, чтобы Рамзин пришёл к этим выводам, удручающим и говорящим о его внутренней опустошённости, ему необходимо было пройти через все круги ада скитальца, уставшего коротать свой век на чужбине. И действительность, в его понимании данная какими-то высшими потусторонними силами, для него страшна. Страшна по-настоящему. Он не видит в ней ни перспектив, ни оснований для успокоения. Более того, Илья думает о прощении… Простят ли его?.. Если простят, там, глядишь, что-то и после ухода из жизни останется.
Так ли это? Не останется ли после него зияющая пустота, о которой он также задумывался? На эти вопросы Бондарев нам прямых ответов не дал. Но вместе с тем, следует сказать, что суровая правда жизни далеко не всеми воспринималась также однозначно, как самим автором, не являвшимся при сём сторонником указующего перста и не осуждавшим своих героев. Среди читателей и критиков, а следует отметить, что практически всё написанное писателем, особенно в советский период творчества, вызывало бурный поток критических разборов, суждений, дискуссий, — было немало и тех, кто трактовал вроде бы предельно понятные негативные поступки героев по-своему, пытаясь найти им оправдание. Были и те, кто испытывал жалость к Рамзину, кто находил оправдание даже тому факту, что он тридцать пять лет не давал родной матери знать о себе и не интересовался её жизнью. При этом они осуждали её, мать, за то, что она простить сына уже не смогла. Во всей этой драме, в основе которой находились элементарные человеческие пороки и заблуждения, как и в «Последних залпах», «Тишине», «Береге», «Игре», «Искушении», «Непротивлении», «Без милосердия», «Родственниках» Бондарев, во всех красках своего художнического дара, воссоздаст острую проблематику лобового столкновения противоположных идейно-нравственных взглядов и позиций. И в этом противостоянии, а оно, известное дело, сопровождает нас на протяжении всей жизни, позиция Бондарева воспринимается как неподъёмная глыба, так как он всецело на стороне добра, справедливости, высоких нравственных идеалов.
И всё же Бондарев наводил читателей на мысль о том, что в жизни неизбежно предстоит делать выбор. Выбор жизненного пути, выбор целей, приоритетов, ценностных ориентиров. И от того, каковым он будет, всецело зависит вся последующая жизнь. А в ней, между тем, говорил нам писатель, с выбором, но уже на отдельных участках жизненного пути, повстречаться придётся не единожды. Потому-то, думается, не лишне будет вновь обратиться и к раздумьям художника Васильева, приходящим к нему в финале романа: «…Не искушение ли — моим человеческим бессилием познать тайну правды и красоты времени? Не отсюда ли эта повторяющаяся у меня мука вины, тоска и сожаление о том, что весь мир висит на волоске, что исчезает что-то главное? Что исчезает? Доброта? Вера? Доверие и жалость друг к другу? Нет, не красота спасёт мир, а правда равной неизбежности и понимания человеческой хрупкости каждого. Всех. Не сила, а трагическая слабость всех перед смертью. И здесь ничто не поможет. Ни талант, ни слава, ни положение. Ничто. Илья сделал свой выбор в сорок третьем году, чтобы выжить… А я после войны выбрал свой путь в искусстве к вершинам тщеславия через смирение: работать, работать, работать. Как одержимому. Значит, я был трудолюбив и удачлив — это что, счастье? Смысл моей жизни? А что же есть смерть? Самоисчерпаемость? Нет, Илья не исчерпал себя… Неужели смерть — тоже выбор, опыт вселенской силы, которая проводит свой эксперимент над человечеством и мешает познать истинный смысл жизни?.. Что я хочу понять? Сделанный Ильей выбор? …и всё-таки я хочу понять: есть ли единый смысл жизни? И есть ли единый смысл смерти? Неужели я хочу понять что-то запредельное, мистическое, непознаваемое? Нет, не волю придуманного бога, а высшую силу вселенной, её разумную энергию, что, может быть, проводит над нами опыты, как убеждён был Илья. Неужели она обманывает нас и правдой, и ложью, глупой надеждой на вечное здоровье, на помилование смертью и испытывает даже умопомрачённой любовью… И разбивает общность духа. Так ли это? Но если всё так, то нет единого смысла жизни и нет единого смысла смерти. Значит, на земле тысячи смыслов и тысячи выборов — и что же тогда? Может быть, поэтому я замечал, как логична и красива ложь и как неуклюжа, нелогична правда».
Воображение художника Васильева способно было рождать беспокойные и тревожные картины. И вопрос даже не в том, что он задумывался над смыслом смерти, тем более, во сне. Сны его в романе выступают в качестве новых художественных приёмов писателя, стремившего представить широкий обзор переживаний, чувств, мыслей своего героя, олицетворявшего творческую интеллигенцию, к которой принадлежал и сам Бондарев. Немаловажно Юрию Васильевичу было обнажить и скрытую работу подсознания, которое, как известно, не фиксируется какими-либо чётко выраженными внешними проявлениями. Таким образом он вырывал читателей из привычных и общепризнанных границ времени и пространства, а глубинные, но незримые, недоступные эмпирическому наблюдению внутренние процессы становились вполне осязаемы. Мы же их могли переживать и осознавать острее и глубже.
Так вот, задумываясь над выбором Рамзина, имевшего лишь туманное прошлое, но лишившего себя настоящего и будущего, Васильев, единственный в романе осознающий всю сложность происходящих событий, и пытается отвечать на вопросы самые что ни на есть сущностные, основополагающие, балансирующие на грани жизни и смерти. Его занимает понимание вечных истин, потому он и стремится осмыслить собственный жизненный путь, ответив себе: а был ли в нём смысл?
Жизнь здорово встряхнула Васильева, повернула лицом к реальной действительности, и он увидел многое из того, что ранее ускользало от его взора, вроде бы способного многое запечатлеть. И вот к двум его страстям — любви к извечной, грубой и нежной красоте природы и исключительной преданности работе, без которой терялся для него смысл существования, прибавляется и третья страсть — сострадание. Васильев начинает понимать, что без оного, без доброты, жалости, способности протянуть руку помощи, человечеству никак не обойтись. Без этих скреп оно бессильно. И разве эти бондаревские заключения, трансформировавшиеся в напутствия современникам и будущим поколениям, потеряли свою актуальность? Неужто нынешняя наша действительность кардинально изменилась и мир людской стал добрее, гуманнее, совестливее? Или может в нём перестали вспыхивать военные конфликты, и люди отказываются брать в руки оружие, и уже, наконец-таки, больше нигде не проливается человеческая кровь? Что тут можно сказать? Ответ любому здравомыслящему человеку очевиден… Но должен ли нас он при этом останавливать в нашем неизбывном стремлении к миру, всеобщему взаимопониманию и общечеловеческой естественной потребности творить добро? Нет, не должен!
Это довольно подробное обращение к бондаревскому «Выбору» в год 80-летнего юбилея Великой Победы кому-то может показаться не совсем уместным. Зачем, мол, подымать философские вопросы о смысле жизни, о том, что, однажды предав Отчизну, потом долгие годы человек будет страдать и раскаиваться? Разве в юбилейный год не о чем больше говорить? Или у нас нет литературных образцов, возвеличивших подвиг советского солдата, о которых в первую очередь и следует говорить? Есть у нас, к счастью, такие нетленные образцы нашей выдающейся советской литературы. Но тут всё же речь идёт о другом. А именно о нашей «корневой системе», о том, что все в жизни взаимосвязано. О родословной нашей, наконец. О том, что мы обязаны гордиться нашей историей и её беречь.
Как-то недавно мне пришлось беседовать с небольшой группой молодых людей, которым сейчас чуть за двадцать. Это оказались достаточно активные люди, с высшим образованием, сопереживающие СВО, помогающие её участникам, искренне болеющие за судьбу России.
О подвиге советского солдата и всего советского народа в годы Великой Отечественной войны они, вроде бы, имеют правильное представление. Они тем великим народным подвигом гордятся. И общаться мне с ними было интересно, но до той поры, пока речь не зашла об Октябрьской революции. А вот тут, как говорится, «что-то пошло не так» и возникло уже явное противоречие. Противоречие с народной памятью.
Молодые эти люди никак не могли понять существа органической связи Октябрьской революции с подвигом Победы в годы Великой Отечественной войны. Для них советские воины представляются практически безыдейными людьми, воевавшими только за Россию. Но какую Россию?.. Советскую Россию!.. «Не все ли равно, какую Россию они (то есть советские воины. — Р.С.) отстаивали с оружием в руках?», – сказал мне молодой человек двадцати трёх лет от роду, инженер-строитель по образованию. Вот так-то! Но ведь и подонок Власов якобы боролся (по крайней мере об этом публично заявлял) за Россию, но без большевиков… Такое моё им напоминание об этом предателе не возымело должного эффекта. У этих ребят представление о Великой Отечественной войне до крайности обобщённое: воевали русские с немцами или, если хотите, добро сражалось со злом. И добро победило! В общем верно, конечно. Но… удивляться по большому счёту нечему. Так их учили понимать отечественную историю. Так они её и понимают.
О Великой Октябрьской революции, идеалы которой самоотверженно отстаивали советские воины в годы Отечественной войны, сегодня стараются не вспоминать и люди куда более зрелые, нежели мои молодые собеседники. Мне же в этой связи вспоминается известный поэт Андрей Дементьев, однажды в советское время сказавший: «Когда бы мы не родились — мы дети революции». Правда пройдут годы, и тот же Дементьев, обласканный уже современной российской властью, вспоминать о своём кровном родстве с революцией перестанет. Что ж, новые времена, почитай и новые идеологические установки, здесь уж не до родства с Октябрьской революцией. О ней и Дементьеву, и тысячам таких как он, некогда советских творческих работников, оказалось проще подзабыть или забыть вовсе. Разошлись, что называется, как в море корабли. Ностальгия, «ретроградство», а вместе с ними обращение к истокам, к памяти о славной советской истории, вчерашним советским деятелям культуры стали в одночасье не нужны. Шутка ли, ведь им-то надо было идти в ногу со временем. И совсем неважно, с каким временем. Времена, как известно, не выбирают…
О ком же, о каких писателях и поэтах следует нам говорить в этот юбилейный год? Да и есть ли в этом насущная необходимость? Есть! Как есть и потребность в том, чтобы иметь хотя бы общие представления о советской литературе, посвященной Великой Отечественной войне.
За четыре военных года советская многонациональная художественная литература пройдёт большой и славный путь. Путь от родившегося буквально в начальные часы войны стихотворения Алексея Суркова «Присягаем победой», напечатанного в «Правде» на второй день гитлеровского нашествия, до создававшейся на протяжении всех лет войны легендарной поэмы Александра Твардовского «Василий Теркин» — поэмы, ставшей убедительным и непревзойдённым эпосом народной войны. Путь от подзабытых ныне «Писем товарищу» Бориса Горбатова и потрясающего рассказа Михаила Шолохова «Наука ненависти» до глав шолоховского романа «Они сражались за Родину» и до опубликованной на рубеже войны и мира «Молодой гвардии» Александра Фадеева, к которой сейчас, в том числе и в силу проводимой нашим государством СВО, вновь проявляется интерес, и в первую очередь у молодёжи, той основной целевой аудитории, которой и посвящал свой выдающийся роман писатель-коммунист.
Практически с самых первых дней Великой Отечественной войны страстно, мобилизующе, что называется, во весь голос, со страниц газет и по радио зазвучит удивительная публицистика Алексея Толстого, Ильи Эренбурга, Михаила Шолохова, Леонида Леонова, Петра Павленко, Владимира Ставского (погибшего в ноябре 1943 года недалеко от Невеля в качестве военного корреспондента «Правды»), Александра Довженко, Всеволода Вишневского, Ярослава Галана и многих других художников слова всей многонациональной страны. Эти писательские публицистические выступления раскрывали советским гражданам подлинный облик фашизма, античеловеческую сущность фашистской идеологии и политики.
Наряду с художественной публицистикой делу борьбы с врагом по-боевому служили и поэзия, и проза, и драматургия. Подлинно всенародной песней, мощно и грозно зазвучавшей на бескрайних просторах необъятной страны, станет «Священная война» Василия Лебедева-Кумача. Участники Великой Отечественной войны на всю оставшуюся жизнь запомнят силу эмоционального воздействия «Землянки» Суркова, выдающегося стихотворения Константина Симонова «Жди меня», песен Михаила Исаковского. Сильно взволнуют советских читателей и созданные в годы военного лихолетья поэмы высокого лирико-публицистического, скорее, даже трагедийного накала, такие, как «Киров с нами» Николая Тихонова, «Россия» Александра Прокофьева, «Зоя» Маргариты Алигер, «Сын» Павла Антокольского, «Февральский дневник» и «Ленинградская поэма» Ольги Берггольц, «Знамя бригады» Аркадия Кулешова, «Пулковский меридиан» Веры Инбер, «Похороны друга» Павла Тычины, «Мария Мельникайте» Саломеи Нерис.
Если же обратиться к художественной прозе, то в те огненные годы особенно интенсивно шло развитие военной повести. Широкую известность на фронте и в тылу получат такие произведения, как «Народ бессмертен» Василия Гроссмана, «Радуга» Ванды Василевской, «Непокорённые» Горбатова, «Дни и ночи» Симонова, «Волоколамское шоссе» Александра Бека, «Взятие Великошумска» Леонова.
Успешно развивалась и советская драматургия. В театрах страны и на сценах фронтовых творческих коллективов с большим успехом шли симоновские «Русские люди», «Фронт» Александра Корнейчука, леоновское «Нашествие», «Офицер флота» Александра Крона.
Особо в этой связи следует выделить пьесу «Фронт», о которой в последнее время появляются в общем верные по сути суждения. Неожиданная по всему своему строю, по остроте выдвинутой на первый план проблематике, по остроте конфликта и по публицистической страстности, позволившей драматургу открыто обличить крупного военачальника, неспособного вести успешную военную кампанию, пьеса «Фронт» станет событием. Событием, взволновавшим миллионы советских граждан, от сражавшихся на фронтах солдат и рядовых тружеников тыла, до высшего командного состава Красной Армии и лично Верховного Главнокомандующего Иосифа Сталина, высоко оценившего это чрезвычайно своевременное тогда произведение, без сомнения, внесшее огромный вклад в нашу общую на всех Победу.
Самым же ключевым и волнующим эпизодом пьесы, разумеется, станет сцена, в которой командующий фронтом, самовлюблённый, вельможный Иван Горлов (которого осенью 1942 года в Малом театре играл будущий народный артист РСФСР Николай Шамин) спрашивал у своего подчинённого: «Слушай, Огнев, ты что задумал, чего ты от меня хочешь?». И получал прямой и нелицеприятный ответ: «Одного — чтобы вы больше фронтом не командовали».
«Надо было знать силу Горловых, — вспоминал десятилетия спустя известный советский театральный критик и литературовед, многолетний член редколлегии «Правды» Николай Абалкин, — самонадеянно считавших себя мудрыми полководцами „суворовской школы”, окружённых льстецами, подхалимами и карьеристами, чтобы оценить мужество Огнева, решившегося на такой бескомпромиссный ответ.
…Помнится, не раз и не два, заходил у нас с Александром Корнейчуком разговор о его «Фронте». Он рассказывал интересно и живо, как приехал с фронта с этой пьесой в Москву, об обстоятельствах появления её на страницах «Правды», о тех заслуженных в прошлом военачальниках, что приняли «Фронт» в штыки, требовали предания автора суду военного трибунала. Знакомил он и с телеграммой Верховного Главнокомандующего, посланной на фронт в ответ на подобные требования:
„В оценке пьесы вы не правы. Пьеса будет иметь большое воспитательное значение для Красной Армии и её комсостава. Пьеса правильно отмечает недостатки Красной Армии и было бы неправильно закрывать глаза на эти недостатки. Нужно иметь мужество признать недостатки и принять меры к их ликвидации. Это — единственный путь улучшения и усовершенствования Красной Армии”».
Рассказывал драматург и ещё об одном ответе, показанном ему Верховным Главнокомандующим. Ответ этот был примерно таков: прочтите ещё раз пьесу товарища Корнейчука и, может быть, лучше будете воевать…
В последний раз мы вспоминали о «Фронте», кажется, за несколько месяцев до 25-летия пьесы. О Горлове Александр Корнейчук тогда не говорил, только об Огневе. Говорил о нём горячо и страстно. Мысль его сводилась к тому, что «Фронт» следует ставить как пьесу о молодых, показать, сколь многим в нашей победе обязаны мы Огневым…
Пьеса «Фронт» — это один из самых убедительных примеров того, как литература влияла на общественное сознание, как она помогала искоренять ошибки и просчёты военного командования, как она воздействовала на высших руководителей государства во главе со Сталиным, решительно и постоянно занимавшихся кадровым укреплением Красной Армии. Важно здесь отметить и личное мужество Корнейчука, не побоявшегося вскрыть крайне нелицеприятные обстоятельства, откровенно вредившие нашей сражавшейся с врагом армии, нуждавшейся в новых и сильных, отважных и мужественных, способных принимать выверенные решения военачальниках, убеждённых в правоте нашей священной борьбы и сокрушительной силе советского оружия.
«Советская литература, – вспоминая годы Великой Отечественной войны, скажет в сентябре 1974 года на страницах „Литературной газеты” Николай Тихонов, — вкладывала всю свою душу, всё своё искусство и вдохновение в дело победы… Все жанры служили свою службу на фронте и в тылу, и их достижения остались в народной памяти навсегда».
Основные, центральные проблемы, главный пафос произведений, созданных в годы войны, были сконцентрированы вокруг неистребимой народной веры в победу. Той веры, подкреплённой святой любовью к Родине, которые и вдохновляли на подвиги и укрепляли в народе ненависть к фашистским захватчикам. То есть нам следует говорить о любви и ненависти в нерасторжимом единстве, фактически же, о духовной мощи и силе, рождавшихся под воздействием этого уникального единства двух вроде бы противоположных друг другу явлений. Помнится, выразительно скажет об этом Алексей Сурков в одном из своих стихотворений, написанных грозной осенью 1941 года на фронте под Москвой:
Именем жизни клянёмся — гнать, истребляя жестоко,
И ненавидеть клянёмся — именем нашей любви.
Стихи и песни, очерки, рассказы и повести о первых месяцах Великой Отечественной войны поэты и прозаики наполнят огромным, небывалым доселе чувством патриотического подъёма, охватившего миллионы советских граждан. Того мобилизующего и всеохватного подъёма, возглавленного коммунистами, благодаря которому в народной памяти продолжают жить бессмертные подвиги гарнизона Брестской крепости, защитников Лиепаи, участников Смоленского сражения и обороны Ленинграда, Одессы, Севастополя… В этой связи вспоминается эпизод из эпопеи Симонова «Живые и мёртвые», в котором показан Серпилин, не знавший тогда и не имевший возможности знать «полной цены всего уже совершённого людьми его полка. И, подобно ему и его подчинённым, полной цены своих дел ещё не знали тысячи других людей, в тысячах других мест сражавшихся насмерть с не запланированным немцами упорством. Они не знали и не могли знать, что генералы ещё победоносно наступавшей на Москву, Ленинград и Киев германской армии через пятнадцать лет назовут этот июль сорок первого года месяцем обманутых ожиданий, успехов, не ставших победой. Они не могли предвидеть этих будущих горьких признаний врага, но почти каждый из них тогда, в июле, приложил руку к тому, чтобы всё это именно так и случилось».
Советская литература о Великой Отечественной войне, появившаяся своевременно, не являлась тем не менее неким напрочь абстрагированным от прошлого явлением, совершенно новым и не имевшим никакой корневой системы, объединяющей эту литературу с классической русской литературой, и в первую голову с таким великим и нетленным её образцом, как «Война и мир» Льва Толстого.
«В годы Отечественной войны советские люди часто обращались к бессмертным страницам „Войны и мира„, — отмечал известный советский деятель культуры и критик Валерий Косолапов. — Другое время, другая эпоха изображены в толстовской эпопее, но своим патриотическим духом, прославлением воинского подвига в защиту родины, своей обжигающей правдой о войне в ту суровую для нас и героическую пору она во многом была близка нашему мироощущению. Вполне естественно, что и советские писатели, создавая произведения о войне, испытывали на себе влияние гения Толстого, стремились использовать его опыт, следовать его традициям, стремились творчески развивать их. С толстовской традицией строго реалистического изображения войны, с толстовским психологизмом связаны проза Шолохова и А.Толстого, Леонова и Федина, Симонова и Бондарева, многих других писателей. К русской классике восходят истоки и второй стилевой тенденции — романтической. Эта стилевая тенденция, идущая прежде всего от Гоголя, от его „Тараса Бульбы”, отчётливо просматривается, например, в „Непокорённых” Горбатова. В романтическом стиле написаны „Морская душа” Соболева, „Знаменосцы” Гончара, „Украина в огне”
Довженко и некоторые другие книги о войне. Обе эти стилевые тенденции плодотворно развивались в нашей литературе в годы самой войны, продолжают развиваться и в послевоенный период».
Имелся у советской литературы к тому времени и свой собственный опыт — опыт художественного изображения событий Гражданской войны, исходивший от Александра Серафимовича и Дмитрия Фурманова, Фадеева и Николая Островского, Шолохова и Вишневского. Книги этих писателей, как известно, для предвоенного времени и тогдашних поколений советской молодёжи, которая в большинстве своём через некоторое время и выдвинется защищать Отечество от ненавистного врага, имели огромное воспитательное значение. Посему-то и могли тысячи и тысячи юношей и девушек сказать вместе с замечательной поэтессой-фронтовичкой Юлией Друниной: «Моё поколение росло, овеянное романтикой революции и гражданской войны. Любимой нашей песней была „Каховка”, любимым фильмом — „Чапаев”, любимой книгой — „Как закалялась сталь”. Не они ли — светловская девушка в походной шинели, отчаянный легендарный комдив, суровый и неистовый Павка Корчагин — привели нас в сорок первом году в райкомы и военкоматы с требованием отправить на фронт».
Слова Юлии Владимировны убедительно подтверждают тот неоспоримый факт (крайне болезненно воспринимаемый нашими доморощенными либералами и другими антисоветчиками), что в Великую Отечественную войну вступало поколение, выросшее и сформировавшееся уже при Советской власти. Поколение, духовное, нравственное формирование которого происходило в советской школе, в производственных коллективах советских предприятий и строек, в колхозах и совхозах, в советских высших учебных заведениях, в рядах Красной Армии и Флота. И, о чём подчеркнём особо, их мировоззрение складывалось под воздействием той постоянной борьбы, которая велась Коммунистической партией в советском обществе во имя победы идей социализма, за их реальное претворение в жизнь. Борьбу эту партии помогали вести комсомол, различные советские государственные и общественные организации, ну и, конечно, советская литература, в предвоенное время выступавшая в роли этакого коллективного воспитателя масс, которые в том числе и благодаря ей, молодой многонациональной литературе, в 1941—1945 годах грудью встанут на защиту своей любимой социалистической Родины.
Вспоминается в этой связи герой романа Анатолия Иванова «Тени исчезают в полдень» Федька Морозов, выросший при Советской власти и сознательно пошедший её защищать в годину Великой Отечественной войны.
Фёдор Морозов с детства рос непокорным отцу. И не потому, что был сложным, неуживчивым ребёнком. Наоборот, был он обычным деревенским работящим мальчишкой, но почувствовавшим ложь, жившую в его семье. Каким-то особым чутьём он догадывался, что на людях отец с матерью одни, а дома совсем другие. Да и покоряться отцу, его непонятным требованиям, он, стремившийся к знаниям, к свету, к обществу, не хотел. Так и вырос, заметно отличаясь от родителей и став по-настоящему советским, верящим в свою страну и народ человеком.
Встреча на войне с отцом-предателем Устином произойдёт для него неожиданно. Сражённый пулей, он будет им найден, переодет, выхожен. После же того, как Фёдор услышит страшные для него слова о том, что отец служит немцам старостой, он попытается его задушить.
Перечитывая эту главу, не перестаёшь удивляться мастерству Иванова. Как же точно он подберёт каждое слово, чтобы показать весь чудовищный накал этого психологического поединка, из которого Фёдор, несмотря на то, что лишится жизни от руки негодяя-отца, выходит победителем. При этом следует не забывать и о той политической подоплёке, которая вкладывалась писателем в этот сюжет, имевший в романе крайне важное значение.
Приведу в этой связи заключительную часть данной главы, в которой слабый, не восстановившийся после тяжёлого ранения Фёдор смело и бескомпромиссно бросает отцу своё, почитай народное обвинение:
«— Теперь, дорогой мой отец, послушай, что я скажу. Ты уж погоди, пожалуйста, стрелять. Я буду говорить не шибко длинно, зато понятно. Прямо по пунктам.
— Валяй… Хоть по параграфам.
— Первое. Да, я не немало, господин Фомичёв, измолотил в боях вашего брата.
При этих словах Устин нервно дёрнул головой.
— Именно — вашего брата, — повторил Фёдор. — Зверюга я или нет в твоём понятии, это меня мало беспокоит. Дрался я за своё – я за Зелёный Дол наш дрался и убивал, за нашу Светлиху, за Марьин утёс, за Озерки, за Москву, за всю страну, за весь народ. А ты за что? За что, я спрашиваю?
— И я за своё.
— Да что у гниды своего-то?! — удивленно воскликнул Фёдор. — И кто ты такой? Объяснил бы, в конце концов…
— Слушай, раз хочешь. Всё равно теперь. Я вовсе не Устин Морозов. Фамилия моя Жуков. Константин Андреевич Жуков. На Волге крестьянствовали мы, большую хлебную торговлю вели.
Всё это было так неожиданно для Фёдора, что он оцепенел.
— Вот так, — добавил Устин. — Вот какая в тебе, подлеце, кровь течёт.
Наконец Фёдор заговорил:
— Жуков, значит? Ну так вот… господин Жуков. Теперь и совсем ясно. Вот и спросить бы весь народ, спросить всю страну: кто из нас зверюга? Оба мы убивали, оба, как ты выражаешься, «души губили». Вот и пусть люди сказали бы, кто из нас душегуб и зверюга. Ну-ка, соглашайся…
Устин процедил зловеще сквозь зубы:
— Ещё смеёшься ты… выродок!
— Теперь второе, — продолжал Фёдор, не обращая внимания на слова Устина. — Не дождёшься, сволочь, чтоб сила наша ослабела! Ты правильное слово нашёл — захлёстывает наша волна вашу, поганую и мутную. Слышишь, господин Фомичёв, как захлестывает?!.. Слушай, господин Морозов! Слушай, господин Жуков! Лучше слушай!!..
— И, наконец, третье, последнее, — чуть потише сказал Фёдор. — Не упомнишь, говоришь, всех своих кровавых дел? Ничего, дорогой мой отец, люди-то не забудут… И что был такой немецкий староста в Усть-Каменке — Сидор Фомичёв, он же кулак Жуков, он же зеленодольский колхозник Устин Морозов… И не помогут тебе никакие самые надёжные документы, с самыми что ни на есть настоящими печатями, хотя бы ты заплатил за них втрое, в десять раз больше той цены, по которой тут живые боги продаются…
— Откуда им, людям-то, обо всём узнать? — с улыбкой спросил вдруг Устин. — Ты, что ли, расскажешь?
— Не-ет, я молчать буду, — облил Фёдор отца с ног до головы, как кипятком, насмешкой. — Видишь, я умоляю тебя, на колени становлюсь: язык проглочу, только пощади, не убивай…
— Что же, ничего не скажу, смелый… — Устин ещё более сузил веки.
— Лизать вонючие немецкие лапы не приучен, верно.
— Я русский всё-таки.
— Ты-то?!
И в этом коротком возгласе Фёдора было столько презрения и ненависти, что узкие, как щёлочки, глаза Устина захлопнулись совсем. И, не раскрывая их, он вдруг ткнул большим, тяжёлым кулаком в голову сына. Удар был вроде несильный. Но Фёдор, даже не вскрикнув, свалился мешком с кровати.
Устин рывком выдернул из кармана пистолет. Выстрелил раз, другой, третий…
Потом открыл глаза, тупо глядел, как растут, расплываются тёмные пятна на груди сына, как набухает кровью повязка на его голове».
Всего лишь коротким возгласом удивления и недоумения на слова Устина о том, что он «русский всё-таки», Федор психологически добивает этого морального урода, приходившегося ему отцом. Воспалённое сознание освирепевшего Морозова не выдерживает… Но ведь и тут Иванов выступал со свойственным его письму холодновато-рассудочным заключением: не имели морального права, говорил нам тогда ещё достаточно молодой писатель-коммунист, эти приспособленцы и предатели, убийцы и мучители своего народа называть себя русскими. Какие же вы русские, если пошли в услужение к врагу, пришедшему поработить родную землю? За какую такую «правду» служили душегубы Морозовы, Фомичёвы, Жуковы и другие отщепенцы гитлеровцам? За возможность во время всенародного горя сытно жрать и за призрачную иллюзию, что немцы вернут им их богатства?!
Нет, — у предательства, при том даже не отдельного человека, а целых родины и народа, как у гнусного, омерзительного антисоциального явления, о чём и говорил читателям Иванов, не может быть никакого оправдания и вердикт в таких случаях должен быть самым суровым.
Для нас же в этой связи важно понимать то, что Фёдор Морозов и миллионы его сверстников не оказались жалкими трусами и не стали на путь предательства. Да и не могли они на него стать! Не могли, а вот сознательно пойти на подвиг, отдать жизнь за Отечество, за Советскую власть, за народ, за Сталина, они могли без всяких душевных колебаний. Безграничная любовь к социалистической Родине была в них столь естественна, что для гитлеровцев казалась какой-то нереальной, фанатичной, не поддающейся логическому объяснению. Но тут впору рассуждать уже об удивительных особенностях русской души, русского духа, нашего соборного мировоззрения, нацеленного на коллективные, а вовсе не на сугубо индивидуальные, как на Западе, начала. Однако, это тема для отдельного разговора.
Возвращаясь же к обсуждению вопроса о советском литературном наследии, связанном с освещением Великой Отечественной войны, отметим, что после её завершения, уже буквально в 1945—1946 годах, появятся новые книги, имевшие не только успех у читателей, но и ставшие заметным явлением в нашей литературе. Это в первую очередь «Люди с чистой совестью» Петра Вершигоры, «Ночь полководца» Георгия Березко, «Сын полка» Валентина Катаева, «С фронтовым приветом» Валентина Овечкина, «Спутники» Веры Пановой, «Повесть о настоящем человеке» Бориса Полевого и первая часть военного романа Михаила Бубеннова «Белая берёза», увидевшая свет в 1947 году. В поэзии же тогда уверенно и свежо зазвучат молодые голоса вчерашних фронтовиков Константина Ваншенкина, Евгения Винокурова, Семена Гудзенко, Платона Воронько, Михаила Дудина, Юлии Друниной, Михаила Луконина, Михаила Львова, Александра Межирова, Сергея Наровчатова, Алексея Недогонова, Сергея Орлова, Давида Самойлова, Дмитрия Ковалёва и многих других. Их стихи и поэмы станут достойным продолжением художественной летописи Великой Отечественной войны.
Для этих авторов память о войне была воистину священной. Этой теме в собственном творчестве они придавали большое значение и в последующие годы. Многие из них старались донести её прежде всего до молодёжи. «Тема Великой Отечественной войны будет всегда важна и интересна для подрастающих поколений, — отметит в преддверии тридцатилетия Победы замечательный поэт Винокуров. — Это, во-первых, увлекательная, захватывающая историческая тема, и книги о войне всегда будут волновать драматизмом событий, необычайным накалом страстей, раскрытием как характера народа в целом, так и характера отдельного человека.
Жизнь в книгах о войне показана в её наивысший, напряжённейший момент, когда всё заострено, обнажено до конца. Книги эти имеют большое познавательное значение.
Во-вторых, это тема мужества советского человека, выносливости, преодоления трудностей.
Для молодых людей будущих поколений она всегда будет остроактуальной, потому что высокая сознательность, волевые качества необходимы и в мирной жизни. Героизм вечно привлекателен для молодёжи, молодые люди всегда тянутся к бескорыстному, патетическому, всегда ищут высокие образцы».
С Евгением Михайловичем трудно не согласиться. И то, что героизм в действительности для молодёжи привлекателен, мы можем наблюдать сейчас по проведению нашими Вооружёнными силами СВО. На специальную операцию по борьбе с неонацистским киевским режимом молодые россияне идут совершенно сознательно, поскольку в них живёт потребность защищать свою большую Родину, её духовные ценности и всепобеждающий русский дух, питающий нашу культуру, ментальность, наш трезвый взгляд на мировое сообщество, разобщённое и разделённое на тех, кто нас поддерживает, а также и на тех, кому Россия всегда была и продолжает оставаться ненавистной.
После окончания Отечественной войны читатель сможет также познакомиться с книгами, авторы которых являлись руководителями партизанского и подпольного движения. Первая среди таких книг — «От Путивля до Карпат» легендарного организатора партизанского движения на Украине, дважды Героя Советского Союза Сидора Ковпака появится ещё в 1945 году. А в 1947 году в свет выйдет книга руководителя партийного подполья в Крыму Ивана Козлова «В крымском подполье», имевшая широкий общественный резонанс и годом позже удостоенная Сталинской премии третьей степени.
Во второй половине сороковых годов начнут появляться и художественные произведения, со страниц которых в полный голос зазвучит тема исторической освободительной миссии Красной Армии, тема интернационального долга советских воинов, освобождения от фашизма народов Европы, в том числе и немецкого народа. И здесь прежде всего следует назвать трилогию Олеся Гончара «Знаменосцы» (1946—1948), романы Эммануила Казакевича «Весна на Одере» (1949) и «Дом на площади» (1956). Глубокими раздумьями о мире, о значении нашей победы для судеб народов и всей мировой цивилизации будут наполнены романы Ильи Эренбурга «Буря» (1947), «Девятый вал» (1952).
Послевоенная советская художественная литература о Великой Отечественной войне значительно обогатится новыми именами. Вообще же пройдёт всего каких-то пару-тройку десятилетий после победного 1945 года, а среди литературной общественности завяжется спор о том, как смотреть на военную тему, на тему о Великой Отечественной войне в художественной литературе — историческая ли она? Или всё же практически современная? Но не было сомнений в том, что герои книг о той войне должны и впредь разговаривать с нашими современниками, как живой с живым. Во весь голос, чтобы нынешние и будущие поколения смогли душой понять весь трагизм войны и величие народного подвига, совершённого советским народом-победителем на ней.
Вячеславу Кондратьеву, к примеру, неоднократно приходилось отвечать на вопрос: почему спустя двадцать пять лет он начал писать о войне? Как-то в одном из интервью ему вновь пришлось об этом говорить:
— Я бы перефразировал этот вопрос так: почему я не могу не писать о войне? Потому, наверное, что свидетелям и участникам своим война дала такое знание о жизни, открыла мир человека в таких высоких и таких страшных проявлениях, что не писать об этом нельзя просто по причинам внутреннего — нравственного и психологического — порядка. И ещё потому, что сила ударной волны войны была настолько велика, что заслонила от нас, вчерашних школьников и студентов, все иные жизненные впечатления.
Меньше всего я хотел быть военным писателем. Но новой биографии не создашь. Осталась та, которая есть.
Меня часто спрашивают, как случилось, что вдруг, в немолодых уже годах, я написал повесть о войне, со времени которой прошло столько лет, как удалось удержать в памяти все детали, не повторить уже сказанного.
Но всё было не «вдруг». Война навалилась на меня вторым заходом уже в 60-е годы. Начали мучать воспоминания, прокручивались в голове бесконечные фронтовые эпизоды, и далёкие вроде бы годы приблизились вплотную. Чем это объяснить — не знаю. Видно, подошли лета, пришла зрелость, а с ней и ясное понимание: война — самое главное, что было у меня в жизни. К тому же в те годы хлынул поток интереснейшей военной прозы — «Пядь земли», «Батальоны просят огня», «Третья ракета» — прозы, написанной моими одногодками, близкой мне по духу и мысли. Я всей душой принял эту так называемую лейтенантскую прозу, и всё же мне чего-то не хватало в ней. Мне не хватало своей войны. Ведь у каждого из миллионов воевавших на той большой войне была и другая — своя, малая, особая война, такая же уникальная, как каждая отдельная человеческая судьба. Я понял, что о своей войне смогу рассказать только я сам. Не расскажу — какая-то страничка останется нераскрытой.
Потребность рассказать о страшной и судьбоносной войне в результате непростых раздумий появится у Константина Симонова, Виталия Закруткина, Григория Коновалова, Александра Чаковского, Александра Розена, Михаила Алексеева, Юрия Бондарева, Ивана Стаднюка, Владимира Карпова, Ивана Акулова, Анатолия Калинина, Петра Проскурина, Анатолия Иванова, Виктора Астафьева, Анатолия Ананьева, Григория Бакланова, Владимира Богомолова, Бориса Васильева, Евгения Воробьёва, Василия Рослякова, Ольги Кожуховой, Ивана Шевцова, Михаила Годенко, Юрия Гончарова, Юрия Пиляра, Юлиана Семёнова, Алима Кешокова, Исхака Машбаша*, Михаила Стельмаха, Василия Козаченко, Александра Сизоненко, Василя Быкова, Алеся Адамовича, Ивана Мележа, Ивана Шамякина, Янки Брыля, Ивана Науменко, Ивана Чигринова, Серо Ханзадяна, Самсона Шляху, Пауля Куусберга, Йонаса Авижюса, Фатеха Ниязи, Абдижамила Нурпеисова, Тахави Ахтанова и многих других советских писателей, являвшихся как непосредственными участниками Великой Отечественной войны, так и её детьми, в ней по возрасту не участвовавшими, но видевшими её жуткое и уродливое нутро. Так появится и такое явление, как «лейтенантская проза», а также множество заметных, даже эпических произведений, среди которых особо выделим трилогию Симонова «Живые и мертвые», «Блокаду» и «Победу» Чаковского, «Войну» Стаднюка, «Горячий снег» и «Берег» Бондарева, «Потерянный кров» Авижюса, «Крещение» Акулова, «Истоки» Коновалова, «Сломанную подкову» Кешокова, «Минское направление» Мележа, «Верность» Ниязи, «Свет очага» Ахтанова.
Послевоенная советская художественная литература о Великой Отечественной войне развивалась, причём поступательно, от описательного начала она со временем подойдёт к глубоким философским обобщениям и выводам, в которых уже станут звучать определения и толкования самого существа войны, её разрушительных и губительных для народа в целом и отдельного человека характеристик. О том же пути, каковой придётся пройти этому направлению в советской литературе, довольно убедительно в 1975 году выскажется крупнейший белорусский советский прозаик Иван Шамякин: «Мы, участники войны, в первые послевоенные десятилетия в основном воссоздали художественную историю Великой Отечественной войны, её главных периодов и сражений, причём больше уделили внимания начальному периоду, и описали свой военный опыт, свои чувства и переживания. При этом многие из нас торопились скорее поведать о всём пережитом. Как бы оно не забылось, не остыло, как бы успеть! Считали такую оперативность своим гражданским долгом перед памятью павших и перед будущими поколениями, перед детьми своими и внуками. И вряд ли можно кого-либо из нас упрекнуть за ту торопливость. Работу эту обязательно надо было сделать, без неё наша советская литература, не только литература о войне, вряд ли смогла бы успешно развиваться.
____
* Исхак Машбаш ныне является единственным здравствующим писателем среди тех, о ком говорилось выше. 28 мая 2025 г. адыгский поэт, прозаик и переводчик, Герой Труда Российской Федерации, народный писатель Адыгеи, Кабардино-Балкарии и Карачаево-Черкесии, лауреат Государственной премии СССР, Государственной премии РСФСР имени М.Горького, Международной премии имени М.А.Шолохова в области литературы и искусства, кавалер орденов Дружбы народов, «За заслуги перед Отечеством» II, III, IV степеней встречает свой 95-летний юбилей.
Но для большинства из нас в те годы история войны слагалась из сводок Совинформбюро, ибо научная история с широкими и глубокими философскими обобщениями создана ещё не была. Многие тайные пружины большой дипломатии и большой стратегии (даже решения тактических задач) были неизвестны… Одним словом, сейчас представление о войне писателей-фронтовиков значительно расширилось и обогатилось. Мы начали глубже задумываться над вопросами, до которых не всегда доходили в первые послевоенные годы. Теперь в центре писательского внимания — философия истоков массового героизма советского народа на войне во взаимодействии с его революционной историей, национальными традициями, психология народа и человека на войне. Писатели, которые, возможно, раньше, чем другие, и более пристально занялись изучением психологии солдата, создали наиболее интересные произведения именно в последнее десятилетие. Это Ю.Бондарев, В.Быков, Й.Авижюс, А.Адамович и др.
Я знаю, многие из нас делают как бы второй „заход„ в освоении этой бессмертной темы — с учётом накопленных знаний и профессионального опыта. И это объяснимо.
И другое. Вошло в пору литературной зрелости поколение, которому война опалила детство. Естественно, что их восприятие тех грозных событий иное, чем у фронтовиков. Да и как писатели они формировались в другое время, в иных условиях, под воздействием многих весьма противоречивых факторов послевоенной истории, внутренней и внешней. В общем, их интересуют те же проблемы и работают они в тех же направлениях. Но приносят своё — своё видение, свой стиль…
Наконец, вступают в литературу люди, которые родились после войны. И они также пишут о войне. Пишут по-разному. И разные побудительные мотивы у молодых писателей…».
С тех пор, как были высказаны эти суждения, прошло полвека. К большому сожалению, перестал существовать Советский Союз, завершила своё бытие и советская литература, при том, что целый ряд писателей и после рокового 1991 года оставались по существу советскими. А вот некоторые, в том числе и упомянутые выше, участники Великой Отечественной войны, писавшие о ней, стали вдруг писателями антисоветскими. К примеру, таковым стал Олесь Гончар, член ВКП(б) — КПСС с 1946 года, удостоенный двух Сталинских премий, Ленинской премии, высокого звания Героя Социалистического Труда. Будучи многолетним кандидатом в члены ЦК КПСС, депутатом Верховного Совета СССР шести созывов, он окажется в стане антисоветчиков, в августе 1993 года станет оправдывать Бандеру, жалеть этого головореза, а советский строй называть «сатанинской системой». Читая его «Дневники», без преувеличения, волосы дыбом вставали от тех «откровений» бывшего фронтовика и члена КПСС, «образцового» советского украинского писателя, в которых он рассуждал о Советской власти, о жизни советской и о своём жизненном пути. Это перерождение можно считать показательным, ведь Гончар являлся тем писателем и общественно-политическим деятелем, которому Советская власть всецело доверяла и видела в нём свою реальную опору и поддержку.
На сто восемьдесят градусов в сторону нового капиталистического устройства бывших советских республик, сделают разворот и такие признанные корифеи советской литературы, всячески обласканные Советской властью, удостоенные высочайших наград Союза ССР, как Астафьев, Ананьев, Быков, Адамович… Здесь же назовём их более молодых последователей: украинца Владимира Яворивского, в советское время написавшего замечательную повесть «Вечные Кортелисы», повествовавшую о преступной деятельности ОУН-УПА на Западной Украине и удостоенную в 1984 году Государственной премии УССР имени Т.Г.Шевченко (в «незалежной» Украине он, неплохо владевший украинским словом, с наследниками оуновцев и бандеровцев практически сроднится, в их окружении ему будет находиться вполне комфортно) и белоруску Светлану Алексеевич, нынешнюю ярую антисоветчицу и русофобку (за что она и получила в 2015 году Нобелевскую премию по литературе), живущую с 2020 года в Германии, а в восьмидесятые годы отметившуюся написанием проникновенной книги «У войны не женское лицо», удостоенной в 1986 году премии Ленинского комсомола.
Список этих перерожденцев, а также и подпевал новым властям, ставшим проповедовать совсем иные ценности, вроде бы чуждые вчерашним советским писателям, увы, можно продолжить. И окажется он довольно внушительным. Но не будем сейчас заострять на этих литераторах своё внимание. Приспособленчество, ложь, корысть, предательство в мире нашем не новы, они сопровождают человечество тысячи лет и от них никто и никогда застрахован быть не может. Такова природа этих людей, кардинально переделать её невозможно.
А вот воспитывать в человеке лучшие качества, такие, как честность, порядочность, благородство, чуткость, отзывчивость, равнение на справедливость, совестливость, доброту, не только возможно, но и следует делать обязательно. Во все времена, без исключения. И в деле этом, особенно если оно касается подрастающего поколения и молодёжи, одним из главных и надёжных помощников может стать великая советская многонациональная литература, где отдельным светлым и духоподъёмным маяком всегда будет светить блестящая реалистическая, высокохудожественная литература о Великой Отечественной войне. Литература, равнение в которой мы по-прежнему будем делать на Леонида Леонова и Михаила Шолохова, Константина Симонова и Александра Корнейчука, Александра Твардовского и Юлию Друнину, Юрия Бондарева и Ивана Стаднюка, Анатолия Иванова и Ивана Чигринова… А вместе с ними и на всех тех, кто стремился рассказать правду о Великой Отечественной войне. Свою правду, ту, о которой каждому из них было хорошо известно, и ту, о которой промолчать они не могли, поскольку память настойчиво требовала не молчать, а говорить. И говорить правдиво…
Восемьдесят лет прошло, как отгремели последние залпы Великой Отечественной. Но в мире опять неспокойно и России-матушке вновь приходится с оружием в руках отстаивать своё право на свободное и независимое существование и развитие. Непросто даются нам победы на полях сегодняшних сражений с новоявленной нацистской чумой в укробандеровском исполнении. Но российский многонациональный солдат настойчиво побеждает. И на освобождённых территориях часто вывешивает Красное знамя! Победное Красное знамя, завещанное сегодняшним бойцам их славными предшественниками, солдатами Великой Победы, солдатами и офицерами, генералами и маршалами, чья немеркнущая слава будет жить в веках!
…А по небу будто бы вновь пролетают белые журавли… Дивные, грациозные, величавые, словно бы в полной мере вобравшие в себя всю красоту земли и неба. А может, это плавно рассекают небесную синь они, гамзатовские журавли, бывшие когда-то солдатами Великой Отечественной войны? Или к ним уже присоединились участники афганской, чеченской войн и молодые наши защитники, положившие головы за Россию в зоне специальной военной операции?
Не потому ль так часто и печально
Мы замолкаем, глядя в небеса?
Пускай же в раздумьях о прошлом и будущем Отечества, о судьбоносной роли Великой Победы в истории нашей страны, о великом и бессмертном подвиге советского многонационального народа в годы Великой Отечественной войны, о небывалом героизме советского солдата-победителя и неутомимого труженика тыла, надёжным и постоянным помощником нам будет советская литература об Отечественной войне — неповторимое явление, кладезь суровой, но могучей и великой правды. Правды на все времена…
Версия для печати
